Петербургская исправительная тюрьма в середине XIX века.
Петербургская исправительная тюрьма в середине XIX века.
Два двухэтажных здания: в первом четыре камеры, каждая на 148 чело- век. В камере - в стене доска, на ней тюфяк, суконное одеяло и подушка, набитая мочалой, на гвозде полотенце. На дверях решетчатое окошко, над ним номер. При этих четырех камерах имеются мастерские и уборные с умы- вальниками. В том же здании столовая, кухня, хлебопекарня и квасоварня. Другое здание - административное: в нем - служители и караул, на вто- ром этаже - начальник тюрьмы, его помощник и тюремный священник. В боко- вых частях - контора, больница, камеры для особых арестантов, карцеры и кладовые. В подвалах острогов находились одиночные камеры для самых важных преступников: это неоднократные убийцы, грабители, поджигатели и прочие. Там не было ни кроватей, ни постелей, спали заключенные на полу, прикры- ваясь тряпьем. Мокрицы и дождевые черви наполняли - камеру. Этажом выше тоже находились одиночные камеры для подследственных. Известно, что одиночное заключение губительно влияет на человека. Он духовно и физически ослабевает от безысходности, впадает в полное равно- душие. Сначала заключенный думает о суде, о следствии, взвешивает все "за" и "против", придумывает аргументы в свою защиту. Он строит фантас- тические планы освобождения, мысли его текут стремительно. Они, по выра- жению Шекспира, населят его темницу толпою жильцов. Хорошо, если образо- ванному человеку можно пользоваться книгами. Мы знаем случаи, когда зак- люченные одиночек изучали языки, писали научные работы. Еще более силы дает идея - религиозная или политическая. Человек в одиночке долгое время может подпитывать свой дух ею, сохраняя себя как личность. Но такие люди - исключение. Всех прочих одиночество отупляет, а зачастую и вызывает отклонения в психике и физиологии. В петербургской морской тюрьме сидевшие в одиночках матросы спустя год стали проявлять признаки идиотизма. "Какие мучения причиняет долговременное заключение в каземате! - жа- ловался один бывший политический заключенный. - В моей камере часто бы- вало холодно, обыкновенно - сыро и всегда темно. Одинокий, лежал я там день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, не слыша других зву- ков, кроме унылой игры курантов на соборе, раздающейся каждые четверть часа, причем мне казалось, что в игре их слышится: ты лежишь! лежи спо- койно! Мне не оставалось ничего другого, как ходить вдоль и поперек по камере и размышлять о своем положении. Сперва я все время разговаривал шепотом сам с собой, повторяя себе все то, что припоминал из когда-либо читанного мною, составлял речи, ко- торые можно было бы произнести при известных обстоягельствах. Но скоро моя душевная бодрость пропала, и я уже не мог делать ничего подобного. Тогда я ложился молча на кровать и целыми часами пролеживал на ней, не думая, насколько помню, в это время ни о чем. Не прошло еще и года, а я уже так опустился и физически и нравствен- но, что стал позабывать отдельные слова. Желая выразить какую-нибудь мысль, я не мог подчас подобрать большинства нужных для этого слов; при- помнить их мне стоило большого труда. Родной язык как будто сделался мне чужим или как будто я позабыл его, не имея никакой практики. Меня прес- ледовала все время боязнь сойти с ума, тем более что мои соседи уже на- чинали сходить с ума и преследовались галлюцинациями. Часто я просыпался ночью, разбуженный их криками, и с ужасом слушал, как они прогоняли стражу или отгоняли от себя тех или то, что являлось плодом их расстро- енного воображения. Часто я слышал также их стоны и проклятия, когда жандармы привязывали их к постели во время сильных приступов лихорадоч- ного бреда". Вот что писали европейские психиатры XIX века о состоянии заключенно- го: "Минута, когда заключенный увидит затворившуюся за ним дверь, произ- водит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был, - получил ли воспитание или погружен во мрак невежества, виновен или невиновен, обви- няемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение, вид этих стен, гробовое молчание - смущает и поражает ужасом. Если заключен- ный энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закален, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы. Если заключенный - существо слабое, малодушное, то он повинуется, но незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым; скоро он начинает от- казываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остается не- подвижным долгие часы на своем табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нем форму эротическую или религиозную, веселую или печальную. Все это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия". Заключенный в состоянии отчаяния или умоисступления пытается покон- чить жизнь самоубийством. Хотя сделать это в камере трудно, разве что повеситься на собственных штанах или разбить голову о стену. Доходило до того, что вымачивали в урине копейки, пытаясь получить медную окись для отравы. Один вышедший заключенный спал сутками, изредка просыпаясь на пять минут. Только через год его организм пришел в нормальное состояние. Бро- нислав Шварце в 1863 году осмотрел одиночную камеру Шлиссельбургской крепости: "Три шага в ширину, шесть - в длину, или, говоря точнее, одна сажень и две, - таковы размеры третьего номера. Белые стены, с темной широкой полосой внизу, подпирали белый же потолок. На значительной высо- те находилось окно, зарешеченное изнутри дюймовыми железными полосами, между которыми, однако, легко могла бы пролезть голова ребенка. Под ок- ном, снабженным широким деревянным подоконником, стоял зеленый столик крохотных размеров, а при нем такого же цвета табурет; у стены обыкно- венная деревянная койка с тощим матрацем, покрытым серым больничным оде- ялом; в углу, у двери, классическая параша. На острове было необыкновен- но сыро, в особенности на северной стороне, где я сидел и где никогда не показывалось солнце. Достаточно было белью пролежать несколько дней в камере, как оно совершенно покрывалось плесенью". Но несмотря на все эти ужасы, рядовой острог середины XIX века произ- водил вовсе не удручающее впечатление. Во дворе, обнесенном высокими стенами, с утра до вечера толпился самый разнообразный народ: конокрады и мазурики, пропившиеся чиновники и старцы-раскольники... Больше всего - бродяг и каторжников, бегающих с рудников. Они, как правило, одеты в ка- зенное: серый армяк, плотная заношенная рубаха, порты, не доходящие до щиколоток, и башмаки на голых ногах. Двор скорее напоминает рынок, тем более что всюду шныряют торговцы разным барахлом. Продают махорку на закрутку, рубашку без рукавов, кишку под водку и пр. Тут же сражаются любители орлянки, играют, в чехарду, показывают фокусы: Внутри острога тоже преобладали шум и галдеж. Народ болтается по коридорам, толпится в больнице, у женского отделения. Цент- рами притяжения в остроге были майданы - места торговли и развлечений. Там можно купить папиросы, калачи, водку и карты. Майдан - это еще и ка- бак, и клуб по интересам, и игорный дом. Устраивался майдан обычно вни- зу, близ арестантской кухни и квасной. Там постоянно околачивались поку- патели и пьяные. Рядом своего рода трактир, где в кислой духоте арестант за четыре копейки мог сколько угодно наливаться кирпичным чаем. Здесь можно было узнать последние уголовные новости из самых удаленных остро- гов. Общие камеры представляли собой затхлые комнаты с развешенными повсю- ду для просушки портянками, тряпками, мешками. Полчища тараканов бродили по стенам. На нарах валялись полуодетые арестанты: одни спали, другие зевали от скуки. Это были бродяги, тоскующие по воле, ценившие ее. Рядом играли в карты, кто-то на папиросной бумаге выводил трехрублевку, а у грязного окна жидкими чернилами писали прошения. И. Белоконский в очерках тюремной жизни "По тюрьмам и этапам" (1887 год) пишет так: "Все русские тюрьмы похожи одна на другую, жизнь во всех них до того однообразна, что все сказанное об одной вполне применимо и ко во всем вообще. Некоторые изменения, вариации зависят в большинстве от местного начальства, и более всего от смотрителя тюремного замка, бе- запелляционного владыки арестантов: хорошо, гуманно местное начальство - и в тюрьме лучше, легче; строже - и в тюрьме хуже, ибо часто законы у нас воплощаются, по правде сказать, в лицах, распоряжающихся статьями..." Внутренняя жизнь тюрьмы регламентировалась XIV томом Свода Законов, где расписано было все. Но на самом деле бытие арестанта шло своим чере- дом. В шесть утра раздавался звонок и отпирались камеры. Кто хотел вста- вать - вставал, кто нет - хоть до вечера спи. Никакой молитвы, как это предписывалось, не читалось. У кого был чай и сахар, брали жестяные чай- ники и шли на кухню. Нарядов на работу не давали, и арестант исполнял ее на свое усмотрение, когда хотелось. В II часов - обед: заключенные берут бачки - деревянные кадушки с обручами - и идут на кухню, где получают похлебку. Ее дают сколько угодно. В два пополудни опять можно пить чай. В пять вечера - ужин, в шесть - поверка и камеры запираются. Неудиви- тельно, что побеги случались довольно часто. Арестанты, сбитые в Москве в одну партию и порученные конвойному офицеру с командой, выходят ежене- дельно в определенный день из пересыльной тюрьмы. Очутившись за тюремными воротами на улице, арестантская партия прохо- дит сквозь уличную толпу, Толпа эта знает, что арестанты идут в дальнюю и трудную дорогу, протяженностью в несколько тысяч километров, и прод- лится этот путь не один год. Они пойдут пешком, в кандалах, по летней жаре, по грязи осенью, при жестоких морозах зимой. Собирает арестантская партия, проходя по Москве, подаяния. Достаточно одного появления арес- тантов на улице, как пожертвования идут со всех сторон, в бедных Бутыр- ках, в богатом купеческом Замоскворечье, на торговой Таганке. Чем больше народу на улицах, тем обильнее подаяние для арестантской артели. Ссыльные и тюремные заключенные в понятиях русского народа всегда счита- лись людьми несчастными, достойными сострадания. Это участие и помощь ссыльным, совершенно неизвестные в Западной Европе, - у нас чувства ис- конные и родовые. В Москве, где, по словам всех ссыльных, подаяния были особенно обильные, арестантов направляли стороной от тех улиц, где жили богатые купцы. Поэтому для того, чтобы привлечь их внимание, конвойный барабанщик "вызывал" их барабанным боем. Имена, отчества и фамилии бога- чей-благотворителей помнили ссыльные и на каторге. По словам одного из ссыльных: "Москва подавать любит: меньше десятирублевой редко кто подает (по тем временам деньги очень немалые!). Именинник, который выпадает на этот день, тот больше жертвует. И не было еще такого случая, чтобы пар- тия, помимо денег, не везла с собою из Москвы целого воза калачей. Мы наклали два воза..." Через каждые 20-25 километров партия ссыльных останавливалась на но- чевку (полуэтап). После двух дней пути полагался суточный отдых в этап- ной тюрьме. Во время остановок по тюрьмам арестанты получали иногда подаяния на- турой, съестными припасами. Существовал для партий еще один доход - де- нежный. За несколько верст до больших городов навстречу партии выезжал бойкий на язык, ловкий и юркий молодец, который обычно оказывался при- казчиком того купца, который поставляет арестантам казенную зимнюю одеж- ду. Молодец этот отлично знаком с начальником конвоя. Он предлагал арес- тантам продать выданные им в пересыльной тюрьме казенные полушубки. Да- вал немного, но наличными. Взамен снабжал арестантов той рванью, которую привозил с собой. Пока партия, одетая в рванье, подходила к городу, мо- лодец успевал привезти и сдать купленные вещи хозяину, а хозяин отвезти и продать тюремному начальству. Когда арестанты размещались в городской тюрьме, у них отбирали рванье и заново выдавали зимнюю одежду. Таким об- разом полушубки, подсунутые в казну ловким перекупщиком, поступали опять на те же плечи, с которых накануне были сняты. Все стороны были до- вольны. Идет партия в неизменном, раз и навсегда установленном порядке: впе- реди ссыльно-каторжные в кандалах (весом до шести килограммов), в сере- дине ссыльно-поселенцы, без ножных оков, но прикованные по рукам к общей цепи, по четверо, сзади, также прикованные по рукам к цепи, идут ссылае- мые на каторгу женщины, а в хвосте обоз с больными и багажом, с женами и детьми, следующими за мужьями и отцами на поселение. По бокам, впереди и сзади идут конвойные солдаты и едут отрядные конвойные казаки. До Тобольска партии шли в полном составе, то есть так же, как и выхо- дили из Москвы. Женщины от мужчин не отделялись, и иногда можно было ви- деть на подводах, следующих за партией, мужчин и женщин, сидевших вместе в обнимку. Для этого подкупался конвой, деньги давались солдатам и офи- церу. Наблюдавшие за томским острогом свидетельствуют о том, что пере- сыльные арестанты, пользуясь удобством размещения окон, выходивших во двор против бани, целые часы простаивают на одном месте, любуясь издали на моющихся в бане арестанток. В тюремном остроге арестанты прячутся за двери, чтобы выждать выхода женщин. Женщины настойчиво лезут к мужчинам и артелями (человек по двад- цать) совершают вылазки, особенно в больницу. Один фельдшер попробовал помешать им: ему накинули на голову платок и щекотали до тех пор, пока ему не удалось вырваться. В некоторых тюрьмах сами смотрители за свида- ния мужчин и женщин брали рубль серебром. В тобольской тюрьме арестантские партии делились на десятки, для каж- дого десятка назначался особый начальник - десятский, над всеми десятка- ми - главнокомандующий староста, которого выбирали всей партией. После этого ни один этапный офицер не имел права сменить старосту. Отсюда шли уже отдельно: каторжные своей партией, поселенцы своей, женщины тоже от- дельно. Из тобольской тюрьмы арестант выходил с запасом новых вещей, получен- ных за казенный счет. Теплый тулуп, на руки шерстяные варежки и кожаные голицы, на ноги суконные портянки и бродни, на голову треух... Имущество это арестант может уберечь, а может и продать кому угодно - охотников много: тот же конвойный солдат, свой брат торговец-майданшик, крестьянин из попутной деревни и проч. Продают больше по частям, но можно и все ра- зом, особенно если подойдет дорога под большой губернский город. Там разговор известный - потеряд, проел, товарищи украли. Выпорют за это или побьют по зубам непременно. Но и новыми вещами снабдят также непременно. Одевка, таким образом, производилась в каждом губернском городе, а по пути снова все проматывалось. Существовало такое понятие, как арестантская артель. Образованию арестантской артели предшествовали торги. Торги проводились на отдельные статьи: 1. Содержание водки. 2. Содержание карт и съестных припасов. 3. Содержание одежды и прочих вещей. К торгам допускался всякий желающий, но выигрывал обычно тот, у кого больше денег и кому торговое дело знакомо и привычно. Это большей частью люди бережливые, скопидомы, которые сумели уберечь и припрятать на этапе кое-какую копейку, не тратили ее ни на женщин, ни на прочие соблазны. Выигравший торги становился майданщиком. Майданщик получал единоличное право на содержание карт, костей, юлки и прочих игорных принадлежностей. В другие руки поступала торговля табаком, водкой. В третьи - торговля харчем и доставка съестных припасов. Заплатив артели несколько рублей за право торговли, откупщики-майданщики обязаны уже иметь все, по первому требованию арестантской общины. Этапную жизнь, собственно, арестанты любят, хотя она и представляет цепь стеснений и вымогательств, и любят они ее потому, может быть, что она как будто ближе к свободной жизни. С этапами арестанты расстаются неохотно. Арестанты приходят на каторгу без денег, рваные, голые, без надежды и без родины... Вот партия на месте. Местное начальство принима- ет арестантов по списку. Обычно весь путь совершался за 1-1,5 года, но время этапирования не засчитывалось в срок каторги. Срок этот исчислялся с того дня, когда ка- торжный прибывал к месту работ.
